При всем при том Кабаков не отказался бы появиться здесь вместе с Рэйчел, хотя наивно не признавался себе, что, думая об этом, не последнюю роль отводил эффекту, который могла бы произвести на спутницу устроенная ему встреча. Ах, чертова баба!

За длинным столом на краю террасы сидел Мошевский с какими-то развеселенькими девицами. Перед ними выстроилась батарея бутылок. Мошевский сыпал остротами из своего дешевого арсенала скабрезностей. Кабаков лишь усмехнулся про себя и огляделся. На вечеринке смешались самые разные чины, и никого не удивляло, что майоры пьют с сержантами, а кадровые военные пируют бок о бок с мобилизованными рядовыми резервистами. Дисциплина, позволившая израильтянам перевалить через Синай, крепилась взаимным уважением и духом патриотизма, и сейчас ее, подобно кольчуге, без опаски повесили на крючок в прихожей. В общем, вечеринка удалась на славу: люди еще больше сблизились и поняли друг друга, чему способствовали израильские вина и танцы, как в кибуцах.

Ближе к полуночи основательно уже нагрузившийся и яствами, и напитками Кабаков, развалясь в кресле в позе Нерона, предавался созерцанию забавно расплывчатой в его восприятии картины происходящего. В зубах у него торчала сигара, у виска — кем-то игриво заткнутый за ухо цветок. Вдруг он заметил Рэйчел. Она стояла под деревом на краю освещенной площадки и смотрела на танцующие пары, беззвучно подпевая. Теплый ветерок колыхал короткие рукава и подол ее простого платья. В воздухе, настоенном на букете вин и крепкого табака, мимолетно проносились тонкие цветочные ароматы.

Рэйчел тоже заметила Кабакова. Рядом с майором сидела незнакомая девица и что-то со смехом говорила, склоняясь дочти к самому его уху.

Рэйчел, обходя танцующих, нерешительно двинулась в их сторону. По дороге она подверглась внезапному нападению некоего зеленого лейтенантика, который сгреб ее в охапку и закружил в быстром танце. Когда музыка смолкла и мир перестал вертеться перед глазами Рэйчел, лейтенант исчез, а на его месте возник майор Кабаков. Рэйчел уже успела забыть, как он высок ростом.

— Дэвид, — начала она, глядя снизу вверх в его радостно ухмыляющееся лицо, — я хотела сказать, что...

— Что вам необходимо выпить? — блестя немного шальными глазами, продолжил Кабаков и протянул ей бокал.

— Нет. Я завтра улетаю домой. Мне сказали, что вы здесь, и я не могла уехать, не...

— Не потанцевав со мной? Разумеется, нет.

Рэйчел не танцевала уже много лет, с тех пор как провела свое лето в кибуце, но тут же забыла об этом, расслабилась, и ноги уже сами вспоминали нужные фигуры. Кабаков, обнимая ее одной рукой, держал в другой бокал, из которого они по очереди отпивали. Майор явно пользовался здесь определенными привилегиями: вино ему подливали прямо на ходу. Он поднял руку, которой обнимал ее, вытянул из тугой прически несколько заколок, и пышные волосы рассыпались по ее спине и плечам. Кабаков даже слегка опешил, столь бесподобно много их оказалось. Вино ударило Рэйчел в голову; страдания и увечья, постоянные спутники ее работы, как-то отдалились, отпустили сердце. Кабаков залюбовался смеющимся лицом в темно-рыжем обрамлении.

Неожиданно оказалось, что уже очень поздно. Стихло многоголосье вечеринки, большая часть гостей незаметно исчезла, лишь несколько пар продолжали танцевать среди деревьев. Музыканты кемарили на столиках у эстрады, а танцоры, тесно прижимаясь друг к другу, переминались под старую песню Эдит Пиаф, звучащую из музыкального автомата возле бара. Пол террасы усеивали сломанные цветы, обгорелые спички, кончики сигар; подсыхали пятна вина. Совсем молоденький солдат, водрузив загипсованную ногу на стул, подпевал певице, раскачивая рукой бутылку на столе. Был час, когда небо на востоке выцветает, а предметы теряют ночную зыбкость, окрашиваясь и твердея в предрассветном сумраке.

Рэйчел с Кабаковым еле-еле покачивались под музыку и наконец, истомленные, совсем остановились, не разнимая объятий. Кабаков прижался губами к влажной коже на шее Рэйчел, провел по ней языком. Она была солоноватая, словно от морской воды. Он чувствовал через одежду тепло гибкого тела, волнующий запах разгоряченной кожи касался ноздрей, проникал в нос, оседал в гортани горьковатым привкусом. Рэйчел чуть покачнулась и, удерживая равновесие, легонько отклонилась в сторону, скользнув бедром по его бедру, потом прильнула щекой к груди Кабакова, непонятно почему вспомнив, как в детстве прижималась вот так же к теплой и твердой лошадиной шее.

Они с трудом оторвались друг от друга и, касаясь бедрами, спустились с террасы. Кабаков успел прихватить со стола бутылку бренди. Взбираясь по тропинке по склону холма, Рэйчел мигом промочила ноги в росистой траве. Слух наполнила музыка свежей рассветной тишины. Глаза после бессонной ночи с неправдоподобной остротой различали мельчайшие детали окружающего пейзажа, каждый камень или выступ скалы, каждую былинку или ветку кустарника.

Сев на траву, они прислонились спинами к большому валуну, лицом к восходящему солнцу. Кабаков покосился на Рэйчел. Сейчас, в ярком свете утра, стали заметны тени усталости под ее глазами, обострившиеся скулы, поры на коже и крошечные веснушки, но от этого его вдруг охватило еще более жгучее желание. А время уходило.

Он запустил пальцы в ее густые волосы, притянул к себе, жадно припал к ее губам. Тянулись минуты, а он все не отпускал Рэйчел, и поцелуй все длился. Из зарослей выше по тропинке появилась какая-то парочка. Оба выглядели смущенными, отряхивая с одежды приставшие сухие веточки и листья. Спускаясь по склону, они едва не споткнулись о вытянутые ноги Кабакова но так и не были замечены.

— Дэвид, я в отчаянии, — сказала, оторвав наконец губы, Рэйчел. — Вы ведь знаете, я совсем не хотела, чтобы у нас это началось...

— В отчаянии?

— Точнее сказать, расстроена, встревожена.

— Хм. — Кабаков попытался придумать что-нибудь сдержанно галантное, потом мысленно усмехнулся. Рэйчел нравилась ему, к чему все эти проклятые дурацкие условности? Он снова начал: — Не будем лить слезы. Зачем забивать себе голову всякой чепухой? Лучше поедем в Хайфу. Я хочу, чтобы вы поехали со мной. Возьму недельный отпуск, а через недельку поговорим о вашем отъезде.

— Через недельку... Через недельку это может потерять смысл. Я должна вернуться в Нью-Йорк к своим обязанностям. Да и что изменится за неделю?

— Если мы недельку поскрипим кроватью, понежимся в постели, пожаримся на солнце и вообще побудем вместе, то многое может измениться.

Рэйчел порывисто отвернулась.

— Вы перевозбудились.

— Нисколько.

— А по-моему, наоборот, чересчур.

Кабаков улыбнулся. Рэйчел тоже улыбнулась. Наступило неловкое молчание.

— Вы вернетесь? — спросил он.

— Не скоро. Здесь мне больше нечего делать. Во всяком случае, пока снова не начнется война. Это для вас она не прекращалась, так ведь, Дэвид? Для вас она никогда не кончится.

Кабаков ничего не ответил.

— Странно, Дэвид: почему-то считается, что женщины должны уступать и отказываться от своих стремлений, если те мешают делам мужчин. Ведь мужчины Исполняют Свой Долг! Но моя работа по-настоящему необходима, я дорожу ею. И если я говорю, что это мой долг, если я тоже хочу исполнять его, значит, для меня это не менее важно, чем для вас военная форма. Нет, мы не поговорим об отъезде через недельку.

— Превосходно! — воскликнул Кабаков. — Ну, так идите же, исполняйте свой долг!

— Говорю же, вы перевозбудились.

— Вовсе нет.

— Ладно, Дэвид, спасибо за приглашение. Если бы можно было, я бы тоже пригласила вас в Хайфу. Или куда-нибудь в другое место. Поскрипеть кроватью, понежиться в постели... — Рэйчел помолчала, потом пробормотала сдавленно: — Прощайте, майор Дэвид Кабаков. Я буду о вас вспоминать, — И побежала вниз по тропинке, сама не замечая, что плачет.

Джип Рэйчел набрал скорость, и ветер превратил слезы в холодные бороздки на щеках, а потом высушил их без следа. Так было в Израиле, семь лет назад.